Любовница демонов

Автор: xorxoy

Фэнтези. Все совпадения топонимов и имен - случайны.

Сейчас, на смертном одре, внук мой Паоло, я хочу сказать тебе нечто неожиданное тобою, мало того, переворачивающее все твои представления обо мне, твоем предке и учителе, и о нашем искусстве в целом. Я хотел бы пощадить твои уши и пожалеть твою юную и неиспорченную душу, но обстоятельства вынуждают меня. Ибо иначе ты можешь нарушить то хрупкое равновесие, что возникло между миром горним и миром подлунным во времена моей юности. Сейчас я еще способен долго и обстоятельно говорить с тобой, но так будет недолго: день-два, и боль скрутит меня в бараний рог, из уст же моих ты сможешь услышать разве что стон. Я пожил немало, пришло время уступить место ученикам, и вы, в свое время, поступите так же. Это закон жизни – старые ветви отмирают, и садовник вырезает их, чтобы дать место новым. И древо жизни вновь зеленеет.

Когда я был вчетверо младше, чем ты сейчас, отцу моему все знакомые, а, в особенности, лица духовные, советовали сдать меня в Милосердный Дом. Сейчас там не те порядки, что были раньше, умалишенных уже не держат на цепях, предпочитая поить отварами дурманящих трав и успокаивающих душу минералов, но тогда помещение ребенка неполных пяти лет в эту тюрьму безумия грозило оному неизбежной и страшной смертью. И отец воспротивился. Надо сказать, что советы доброхотов имели под собой основания – я был очень странным и неуравновешенным ребенком. Мало того, что я видел скрытое от большинства нормальных людей, я и говорил об этом не переставая. Я боялся оставаться один в комнате, я отвечал вслух своим мыслям и тем голосам, что приходили в мою голову извне, я рисовал углем странные картинки на стенах и обижался, когда прислуга их замывала. Но я был единственным ребенком отца моего, ибо мать моя умерла родами, а отец столь сильно любил ее, что не собирался более жениться. Отдай он меня на верную смерть, и род да Креда угас бы совсем.

И тогда отец принял единственно верное решение – пригласил в Креда донну Пьетру Арнальдо, что считалась непревзойденным воспитателем совсем юных неслухов, от года и до семи лет. Говорят, она вышла из самых низов, была кормилицей и нянькой, но ее талант влиять на младенческую душу и разум быстро поднял ее до высот, доступных разве мужчинам с хорошим образованием. Переманить ее было не так просто. Думаю, свою роль сыграло то, что отец сказал ей о моих художествах, а также, что, если я не переменюсь, меня отправят в Милосердный Дом.

Когда она переступила наш порог, было лето – жаркое, но при этом прозрачно-сухое и звонкое лето южных холмов. Пыль золотила подол ее платья, а солнце подсвечивало волосы, выбившиеся из сложной, перевитой шнурами прически, окружая голову сияющим ореолом. Сказать, что она была красива – значит, ничего не сказать. Ее черты, слишком жестко высеченные природой, отнюдь не смягченные тридцатью годами богатой на события жизни и слегка подправленные сурьмой и белилами, производили впечатление ожившего барельефа из виллы Агапо, а нежная улыбка дополняла пронзительный взгляд, от которого, казалось, ничто тайное не могло бы укрыться. Вся в волнах летнего ветра и зноя, она казалась древней богиней, ожившей для того, чтобы почтить нас своим присутствием. Волосы ее были высветлены до цвета переспелой пшеницы, глаза казались зеленее апрельской травы, а кожа мерцала легким загаром, что нисколько не портил ее.

Я, всегда настороженно относившийся к чужим людям, на сей раз, словно забыв о привычках, бросился к ней и схватился за подол ее платья, не обращая внимания на окрики старших.
- Ну, что, будущий живописец, тяжко тебе одному? – спросила она и потрепала меня по взлохмаченной голове.
И тогда я понял, что пропал – пропал, как загнанный маленький зверек, и возродился – как человек, у которого есть друг, могучий и добрый защитник. И я плакал, зарывшись лицом в запыленный подол, молча, долго и всласть, и она не утешала меня, а лишь гладила по голове и плечам.

И начались годы учения и воспитания. Не могу сказать, что мне было легко – вряд ли нашелся бы еще хоть один человек, что так много требовал от ребенка, но требования донны Пьетры были вполне правомерны. «Кому много дано, с того много спросится», - повторяла она мне всякий раз, когда я плакал над испорченным рисунком и исчеркивал его углем вдоль и поперек. И я брал новую доску и начинал снова. Она не заставляла меня тереть краски или копировать древние образцы, мне самому приходилось делать это, но не для хозяина, как слуге, не для мастера, как подмастерью, а для себя. Я постигал науку запечатлевать образы мира семимильными шагами, и это занимало почти все мое время от пробуждения до отхода ко сну, а когда засыпал, то она держала