Любовница демонов - Страница 2

меня за руку, и я не боялся.

Сон – младший брат смерти, и погружение в него всегда сопровождалось для меня сонмом страшных видений, а донна Пьетра одним своим присутствием превращала огонь – в свет, мутный поток – в кристальный ручей, а ужасные морды порождений болезненной фантазии – в прекрасные человеческие лица. Позже, по пробуждении, я зарисовывал их, а она просила давать им имена и прозвища. Так появились те образы, что потом сопровождали меня всю жизнь – Мудрый Старик и Вечный Странник, Ледяная Дева и Саламандра, Резвящееся Дитя и Суровый Рыцарь. Я играл ими, придумывал их истории и зарисовывал свои выдумки на дощечках. Позже пришел и Монах, Никогда Не Показывающий Лица, он прочно обосновался во всех картинах и сценках, присутствуя в глубине или за гранью дощечки, и олицетворяя собой, как я понял позже, неминуемую силу судьбы.

Это было счастливое время. Нам двоим принадлежал целый мир – холмы Креда, где горшечники добывали красную глину, где виноградники лепились по склонам, где вились козьи тропы и тянулись разбитые пыльные дороги, приводя то к маленьким, вросшим в землю домам виноградарей и пастухов, то к развалинам древних храмов. А однажды мы вышли к воротам. Ни справа, ни слева от них не было изгороди, сами же ворота, с покосившимися заржавевшими створками, были закрыты наглухо. Их решетку затянуло вьюнком, и на нем раскрылись неожиданно крупные раструбы синих цветков. Весна была еще в самом начале, о чем говорил едва выпустивший бутоны шиповник, и такое буйное цветение удивляло. Я подошел и посмотрел сквозь решетку. На склоне холма стоял белый, с колоннами, древний храм. С тех самых пор, как люди приняли веру в Единого и отвергли языческих Многих богов, храмы те были разрушены, но этот стоял нерушимым. Колонны розовели в наступающих сумерках, бирюзовое небо сквозило меж ними, светлея и бледнея к горизонту, и редкие облака таяли в его бескрайности, как хлопья пены на морском берегу. На коньке крыши стояла женщина и протягивала ко мне руки, я даже не понял сразу, что это статуя, так живо и естественно было запечатлено в ней движение. Я дернул створку ворот, но донна Пьетра остановила меня. Взяла за руку, провела в обход. Указала рукой на храм... то, что когда-то было тем храмом... груда развалин, растрескавшиеся ступени, подножья колонн...
Помнится, я плакал тогда, и порывался вернуться к воротам и открыть их. Но донна Пьетра развернула меня спиной к развалинам и указала в то место, где стояли ворота. Их не было, и лишь наступивший вечер сгущал тени на внезапно обрывающейся дороге. Позже, самостоятельно бродя по родным холмам, изучив их вдоль и поперек, я так и не смог отыскать то волшебное место.

Впрочем, волшебства в моей жизни и так хватало с избытком. Голоса, прежде угрожавшие мне и пугающие неотвратимостью наказаний, теперь советовали и одобряли. Вещи, что прежде трансформировались в ужасные символы с наступлением ночи, стали доброжелательны ко мне – коридоры и лестницы нашего замка всегда вели туда, куда надо, двери неизменно открывались передо мной, львиные морды на резной мебели не оскаливали клыки, а ухмылялись, словно довольные кошки, и только что не мурлыкали. Обивка кресел казалась мягкой шкурой домашних, хоть и сильных и страшных в своем гневе животных. Мой дом стал мне родным домом, его сила – моей силой, его прошлое – частью истории моего рода.

Донна Пьетра читала мне хроники и объясняла непонятные ребенку места, досконально разбирала все битвы, в коих участвовали мои предки, спокойно и с достоинством говорила об отношениях мужчины и женщины и осуждающе – о политических браках. Пришло время, когда я спросил ее о любви. То ли это, чем занимались наша прачка с конюхом Тено, или кошка с соседским котом, или донна Беата с Карно-отщепенцем.
Донна Пьетра ответила кратко и непонятно. «Любовь, - сказала она. - Это не то, что ты делаешь, это то, что ты чувствуешь, но когда ты чувствуешь это, все твои действия приобретают другой смысл, более важный и нужный для жизни. И этой жизни, и той.» После чего она встала и вышла, и я не смог попросить объяснений.

Я учился читать и писать, что было мне просто, ибо рука приобрела твердость и взгляд – цепкость от занятий рисованием, я осваивал верховую езду и быстро достиг в этом успехов, отец нанял учителя фехтования – и тут я не осрамился. И отец стал ко мне благосклонней. Когда к нам приезжали гости, меня уже не запирали в комнате, а, нарядив пышно, будто инфанта, представляли им. Те глядели на меня, словно на неведомого и страшного зверя, хоть и укрощенного, но все же опасного, и превозносили мудрость отца и искусство донны Пьетры. А отец отвечал: «На все – воля Единого». Я знаю, он подолгу молился в часовне, и делал богатые пожертвования двум ближним