В ПОСЛЕДНИЙ МИГ.
Когда то он любил жену. Когда то он любил работу. Когда то он любил детей. Наверное, было время, когда ему нравилось жить. Все эти времена безвозвратно ушли.
Владимир зашел в кладовку своей квартиры и взял с полки давно приготовленную веревку.
И куда все уходит? Банально, но в двадцать лет казалось, что мир перед тобой расстелен как красная ковровая дорожка Канн. В двадцать пять ты понимал, что парадная дорожка скукоживается до красного же, но дешевого сукна масштабов городского ДК. В тридцать мир превращался в новенький ухоженный половик квартиры среднего достатка.
Ему было сорок, и даже полугнилая половая тряпка казалась большим комплементом этому миру.
Владимир поплотнее прикрыл дверь в их общую с женой комнату. Дверь пришлось подпереть старой разломанной вешалкой.
Он некоторое время рассматривал погнутую конструкцию из железных прутьев. Сейчас она сильно напоминала ему его жизнь, старую, испорченную и никому не нужную. Годную лишь на то, чтобы подпирать ей двери в чужое бытие. В сущности, просто мешающую всем.
Владимир зашел в зал.
В зал первой и последней его квартиры. Здесь он родился, здесь же вырос, здесь и умрет. В голову пришла неприятная мысль, что и после смерти его, как и пресловутую старую вешалку, будут использовать не по прямому назначению.
Владимир заглянул в детскую. На одной кровати, скинув одеяло, лежал Алешка - сын. На другой Татьянка - дочь.
В груди даже что-то ворохнулось: может, любовь, может, жалость.
Что-то давно забытое, но все-таки имевшее место быть.
Сейчас, для пущего драматизма ситуации, он решил вспомнить лучшие моменты прожитого. И ни за что не смог зацепиться. Все ушло.
Владимир проверил на крепость гвоздь на верхней перекладине косяка в детскую, вбитый неизвестно когда и неизвестно для чего.
Удивительно, но сейчас он себя чувствовал никем. Пустышкой. Некогда полной бутылкой, но бракованной, с крохотной дырочкой, через которую все содержимое медленно, но безвозвратно вытекло.
Несколько раз Владимир дернул веревку. Гвоздь держал крепко.
Дело осталось за малым.
Ноги не доставали до пола. Владимир просто обвис в петле всей массой своего тела. Наверное, нормальный человек так не смог. Он бы просто поднялся на ноги. А если бы до земли было далеко: хватался бы руками за веревку.
Руки и ноги Владимира были расслабленны. Тело умерло годы назад. Трепыхалась только душа.
Уже теряя сознание от недостатка воздуха, он услышал тихий звук в детской. А потом легкие прикосновения. И крик:
- Папка! Папка! Ты чего!
Это взрослый, да еще с крепкими нервами, понял бы, что висельника надо просто приподнять, чтобы ослабить петлю. Тринадцатилетний пацан, с просоньи и с перепугу, не знал таких тонкостей. Он с воплем повис на умирающем отце, приближая его конец.
В последний момент руки и ноги Владимира слегка дернулись. Это были последние движения жизни.
Два ребенка в истерике вцепились в мертвое тело. В запертой комнате билась ничего не понимающая мать. Свет в квартире включат еще не скоро, и слезы, текущие сейчас по остывающим щекам, к тому времени, скорее всего, высохнут.
Как жалко, что все уходит, иногда возвращаясь в последний миг перед смертью.
|
