Фэнтези. В.С. Березин - Страница 2

По этой поверхности и движется герой, собирая амулеты, ввязываясь в драки с людьми без голов и головами без туловищ, складывая вместе с читателем в осмысленную картину пазл, состоящий из загадок. То же делали и герои артуровского цикла, собирая чаши да копья. И не этим ли заняты наши современники, играющие в компьютерные игры, называемые “квестами”, ведь квест, собственно, и есть путешествие, странствие.

Но вернемся к основоположнику. Итак, почти два десятка лет назад к нам явился Толкиен, фигура настолько символичная для истории поджанра, что даже его фамилию до сих пор пишут по-разному. Проникновение Толкиена в массы породило уйму эпигонов.

Это проникновение свершилось по-настоящему с началом “перестройки”. Нет, его читали и раньше — листали разваливающиеся томики на английском в Библиотеке иностранной литературы, штудировали изданного “Детлитом” “Хоббита”. Но хлынувшие рекой переводы, вне зависимости от их качества, тут же ввели толкиеновские сюжеты в массовую культуру. Будто звоном вахтенного колокола эпоха была отмечена звоном мечей на Ленинских горах.

В СССР, впрочем, почва для фэнтези была подготовлена другой книгой — романом “Трудно быть богом” братьев Стругацких. Согласно идеям, в него заложенным, роман можно было бы отнести к классической научной фантастике — земная цивилизация посылает своих эмиссаров на планету, находящуюся на средневековой стадии развития. Ничего мистического не происходит, но роман пронизан упомянутой выше эстетикой. Кстати, именно по этой книге в конце семидесятых годов проводились одни из первых ролевых игр. Игра, правда, была больше похожа на самодеятельный спектакль, но имена героев Стругацких намертво приклеились к актерам. И спустя много лет можно было еще услышать: “Вот, дескать, иду по лесу, а под кустом лежит Будах и спит нетрезвым мертвым сном”.

Про эпигонов сказано было не просто так: прошедший мимо интересов общества “высокой литературы” скандал с продолжением толкиеновской саги был для любителей Толкиена настоящей трагедией, разделив их на два лагеря.

А сейчас на российском рынке живут совместно два вида этой литературы отечественного производства — фэнтези с родным привкусом и фэнтези, сделанная под зарубежный образец. К первому относится Мария Семенова со своими романами про Волкодава, Никитин с циклом “Трое из леса”, еще несколько авторов — интересных и не очень. Это называется “славянская фэнтези”.

Но прежде чем говорить о национальных отличиях, нужно сделать несколько замечаний о языке. Язык фэнтези странен. Стилизовать его чрезвычайно просто из-за обилия заглавных букв. Стандартная фэнтези написана будто по-немецки, где любое существительное начинается с прописной буквы. Так что какому угодно предложению можно придать весьма возвышенное звучание: “Он встал и подошел к Окну. Во Дворе росло Дерево, и шел Человек в Шляпе”.

В славянской фэнтези есть свои особенности и загадки. Она порождается национальным колоритом, поскольку понятие “фэнтези” определяется не только набором взятых напрокат из национальной мифологии сюжетов, но еще и стилем. Причем неизвестно, чем в большей степени. Географические названия, имена народностей — все подчинено неписаному, но строгому закону.

Есть в наборе стилистических правил фэнтези и правила для написания как бы “русского романа”. К содержанию они отношения не имеют, а имеют отношение именно к языку. Это такой квазисолженицынский язык, а то и пародийный язык “деревенской прозы”, в котором рыскают по страницам странные слова, напоминающие славянизмы,— все эти “индо взопрели озимые”, “вотще” и “ныне”, “нешто” и “пошто”.

Одна из книг, написанных таким образом,— “Травень-остров” Алексея Семенова. “Славились вельхи допережь всего искусными своими кузнецами”. “На что им лжу молвить?” — эти и другие фразы иллюстрируют забавный, но не всегда умелый процесс языковой стилизации. “...Зорко, улучив миг, схватил Брессаха левой рукою за кисть его десницы, державшей клинок, и своим мечом нанес ему удар по левой кисти...” Руки мешаются с десницами, причем к Древней Руси сюжет, понятное дело, никакого отношения не имеет.

Вот герой спасает барышню, вытаскивает ее из пропасти. Причем автор слова в простоте не скажет, герой справляется не с тяжестью, а с “тяготой”. И вот: “Наконец Зорко справился с тяготой, и Иттрун очутилась, как и должно было ей, в этом мире, а не на грани с исподним”. Эх, хорошо, ай да лучше не скажешь! Страшен исподний мир.

Есть еще способ загонять глагол на последнее место в предложении: “Мама мыла раму” — “Раму мама мыла” — все получается как-то величественнее.

Автор не брезгует и другим приемом — время от времени герои обращаются друг к другу по отчеству: “— Благодарствую, Иттрун Хальфдировна,— поклонился он сегванке”. Интересно, каково было отчество Бильбо Бэггинса? Для интересующихся можно сообщить: Бангович. Бэггинс, Бильбо Бангович. Вот каково.

Беда большинства романов русской фэнтези — это детский восторг, с которым автор рисует восточный орнамент, подобный придуманному Остапом Бендером для ленивых журналистов. Этот восторг и самодостаточная радость от описания меча и щита гасят интерес к книге. Текст превращается в эзотерическую радость. То есть радость для людей, что испытывают экстаз от одной надписи на обложке — “фэнтези”.

Дело не в чистоте жанра — в фэнтези все дозволено, но если писатель взялся за гуж, взялся за стилизацию, начал писать на таком языке — ему приходится отвечать за последствия.