|
Знаю, это очень длинно и нудно, да и распечатать и проверить не могу – чернила кончились, а с экрана да еще вечером фиг ошибки заметишь – но. И еще раз но. Раз уж модно стало выкладывать рассказы, вот и мой сентиментальный (смею заметить, единственный подобного рода, так сказать, прозаический римейк стихотворной идеи) опус. Критикуйте. Вот еще маленькое замечание, по прочтении вспомните: по поверью, оборотни и ведьмы не могут прикоснуться к белой розе (как христианскому цветку) без того, чтобы проявить свою истинную сущность. Ну. Вот.
(Барабанная дробь)
Там, где стояла когда-то деревня, а теперь лишь потемневшие остовы зданий поднимаются из земли. Там, где на холме сладко пахнет клевером, и стрекозы проносятся в текучем и пряном зное. Там есть могила, которую стороной обходят даже дикие звери, и только цветы, робкие полевые цветы усеивают ее, единственные, кто не боится проклятия ведьмы. Оно все еще тяготеет над этим местом. Будь оно цветком, это оказалась бы роза, черная роза убитой любви, чьи лепестки сочатся опьяняюще сладким ядом. Будь оно пламенем, пламя это было бы диким, и людские сердца сгорали бы в нем, и рожденные им тени кошмарами ложились бы на грудь, крадя дыхание.
Страшен гнев ведьмы.
Рассказывают, что годы назад ведьма полюбила смертного юношу. Был он красив собою, голубоглаз и золотоволос, весел и смел, и молодая жизнь щедро кипела в нем. Говорят, ведьмы и колдуны, оборотни и вампиры тяготятся иногда своей силой, вечность ложится им на плечи, и они тянутся к недолговечному человеческому миру, в страхе и зависти отринувшему их.
Так случилось и на этот раз.
Началось это игрой, иллюзорность которой сознавала лишь одна из сторон. И, как всякая игра, любовь эта не должна была длиться долго, и сладость ее была лишь в непостоянстве и новизне. Но человеческому сердцу не прикажешь, а по части чувств ведьма оставалось человеком, и никакие зелья и заклятия, никакие злодеяния, приписываемые ей или же реальные, не могли изменить этого. Время шло, а она все откладывала тот миг, когда ей должно была повернуться и уйти, одарив молодого возлюбленного прощальной улыбкой и оставив его искать утешения у смертных женщин и вечно тосковать и терзаться воспоминаниями и надеждой. Его веселый и непостоянный нрав скрашивал столь привычное ей ледяное спокойствие, он был смел, хоть по большей части от глупости и незнания, там, где предчувствие опасности и пророчества, читаемые в пляске теней, наполнили бы ее ледяным ужасом.
Весна, пора любви и цветов, сменилась летом. В том году оно выдалось жарким, и солнце, нестерпимо сверкавшее на выцветшем небе, изливало на землю жар, заставляющий цветы благоухать нежданным дурманом. Летние дни коротки не в пример зимним, хоть наступление сумерек и стремиться убедить нас в обратном.
И пока земля дремала в жарком полусне, росло и крепло чувство, до того не ведомое ведьме, и она забыла то, чего не следует забывать никому из наделенных силой: человек слаб, и не только не может, но и не хочет принять чужое могущество. Не потому ли людям столь нравятся сказания об одиночестве, преследующем ночных скитальцев и колдуний? Им, не наделенным никакой силой, не просто признать свою зависть, и потому они придумывают всевозможные несчастья и горести для тех, кто отличается от них. А то, во что мы искренне верим, становится правдой.
Любовь лишила ведьму осторожности, и рано или поздно юноша должен был понять истинную ее природу. Предчувствуя это, но не желая расставаться с ним, ведьма сама рассказала ему хоть и не все, но многое, и этого было довольно. Если она ждала, что любовь удержит его от падения, то она горько ошиблась. Не желая связывать свою жизнь и делить ложе с ведьмой, он мог бы уйти, попытаться забыть, хоть воспоминания и преследовали бы его до конца жизни, и сны стали бы его проклятием и тайной и единственной, возможно, отрадой. Она попыталась бы понять, хоть и была бы сильно уязвлена, но человеческий век краток, а у нее были годы, чтобы забыть одно неприятное событие. Но он не просто ушел.
Древняя сила пугала его, но еще больше его пугала кара небес за совершенный им, пусть по неведению, грех. И тогда он желал лишь одного: искупить свою вину и отомстить за морок и недоступную ему силу. Он пошел к священнику и рассказал ему все, дав волю воображению в описании ведьминых злодеяний. Надо сказать, юноша обладал исключительными ораторскими способностями, и вскоре весть о дьявольских проделках колдуньи разлетелась далеко вокруг.
Дом ее было неприметен случайному охотнику или бродяге, но невозможно было укрыть его от намеренных и тщательных поисков, собравших немало добровольцев, жаждавших не только искоренить зло, но и отличится в борьбе с ним в надежде, что когда-нибудь им зачтется подобное рвение. Тем более же трудно было избежать их настоятельного внимания благодаря весьма точному описанию, данному юношей с указанием некоторых ориентиров, следуя которым можно было безошибочно отыскать именно ту поляну и именно тот дом. То была сосна, чей ствол расходился затем надвое, словно вилы, и покрытый мхом валун на берегу небольшого озерца, возле которого стоял остов обугленного молнией дерева, сильно напоминающий лапу тролля, и много еще приметных мест, еще более убеждавших в наличии в лесу нечистой силы.
Ведьма не ждала вторжения, а потому схватить ее оказалось не так сложно, как многие предполагали. Чары же ведьмы медлительны и текучи, они черпают силу из слов заговора и странно пахнущих зелий, пьют ее из земли и цветов, и потому невозможно было взмахнуть рукой и заставить отступить врагов, прокричать слово и ослепить их вспышкою молнии, в мгновение ока повелеть ветрам разбросать их.
Ее связали и в сопровождении священника доставили на главную площадь захолустной деревеньки, едва ли заслуживающую столь громкого названия, служившую и рынком, и местом проведением празднеств, а теперь и столь необычной захватывающей цели, как суд и расправа над исчадием ада. Поскольку прегрешения ее и богомерзкие деяния не вызывали сомнений, а учиненный в тихом домике пристрастный осмотр лишь подтвердил и преумножил их, совет знатных горожан во главе с церковной братией счел своим святейшим долгом самолично уничтожить столь опасное существо, не вдаваясь в тонкости допросов и не беспокоя вышестоящие инстанции.
И вот на площади был разложен костер и собралась уже толпа зевак, оставивших ради такого редкого зрелища насущные хлопоты. Хоть сложен он был, возможно, и не по всем правилам, но пламя занималось уже по его краям, поднимаясь все выше и выше и удушливый черный дым валил от влажных вязанок, почти скрыв ведьму.
Медленно собирались тучи, и как-то холодно и неуютно стало в этот жаркий, но один из последних летних дней, словно повеяло влажным и зябким дыханием осени, в котором чувствовался привкус смерти, и гниющих под ногами листьев, и горьких тоскливых дождей. И вместе с ветром закрались сомнения души людей, лишая удовольствия от вида казни, заставляя переминаться с ноги на ногу и беспокойно озираться, ища поддержки у столь же растерянных соседей.
Выше поднималось пламя, наливались лиловой грозовой чернотой тучи. В повисшей тишине слышно было, как бормочет что-то ведьма, напевает жестоко и безнадежно, борясь с ужасом и болью, и беспокойство и неуверенность людей сменились страхом. Многие из них уходили, потихоньку, словно в этом было нечто постыдное, и постепенно толпа таяла, оставляя лишь самых упрямых.
И когда пламя лизнуло уже фигуру ведьмы, и слова заклятия сменились криком боли, хлынул ливень. Сплошной серой пеленой он накрыл деревню, громко застучал по крышам, промчался по полям, и там, где касались земли его бичующие струи, не оставалось ни жизни, ни тепла, только сырость болота, и витал в воздухе запах гниющих цветов и листьев. Дождь тот не прекратился ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц, и деревня опустела, и только дома, разъеденные плесенью, смотрели пустыми глазницами окон на то, что было когда-то главной площадью, и медленно разрушались, уступая воле стихии. И только когда не осталось ничего, кроме остовов и даже последняя крыса поспешила убраться из этого проклятого места, дождь прекратился, и земля стряхнула с себя проклятие, и зазеленели цветы на холме, где суждено было вскоре появиться забытой могиле. Но ни один человек так и не вернулся сюда, словно тяготела еще над этим местом злая воля.
Ведьма же осталась жива, и даже красота ее не померкла, словно не лизал когда-то это тело огонь, словно боль не вгрызалась глубоко в ее плоть, словно дым не проникал в ее грудь горячим и сухим ядом. Какое колдовство стерло и память об этом, неведомо никому, но только изменилась красота ведьмы, и нечто бесконечно жестокое и печальное появилось в ней, но словно призрачная вуаль скрывала на людях эту перемену, чтобы никто не мог и заподозрить истинной ее сущности, запечатленной на ее лице и читаемой в глубоком и прямом взгляде взгляде.
Светила луна, бледная полна и колдовская. Сладкий дурман разливался над садом ведьмы, шептали в густой напоенной ими тьме листья, словно переговаривались о чем-то, тихо и злобно. Беззвучно перезванивались лиловые колокольчики аконита, словно приветствуя появление ведьмы. Многие травы рвала она под взглядом полной луны, и доносился потом до сада смерти, вечно лежащего в густых чернильных тенях, ее голос, нараспев читающий заклятия. Слово за словом рождалось оно в кипении отравы, и неясно было, зелье ли рождает из глубины своей колдовские слова, вкладывая их в уста ведьмы, или же напевные чары рождали и усиливали тлетворную власть цветов, и крови мелких земных созданий, и лунного света, что осветил эту ночь.
Когда же было закончено это главное и смертоносное колдовство, наступил черед иного. Ведьма взяла смешанную ей заблаговременно мазь, хотя и она тогда не могла знать, для каких целей придется ее использовать, и, все так же напевая, медленно и размеренно, сливая слово и движение вместе, стало наносить ее на лицо, и то постепенно менялось, и вскоре и самый близкий человек не узнал бы ее. Неведомо как, но лицо это внушало доверие, столь чисто и невинно было оно, и никакие горести и печали не оставили следа в лучистых ангельски-голубых глазах, которые словно не видели никогда ни жестокости, ни боли, ни ненависти. Любой был бы очарован и покорен их взглядом, любой лишился бы воли и выполнил всякое желание их обладательницы.
Ведьма же хотела лишь одного – самой свершить месть и справедливость, собственной рукой поднести предавшему ее возлюбленному чашу с ядом и стоять и смотреть, как агония терзает его, смотреть, сбросив в последний миг невинную личину и представ в во всей своей красоте и могуществе, чтобы он в последний раз взглянул на нее, за миг до смерти, сжигаемый уже ее дыханием и холодеющий от ее прикосновения.
Случилось так, как она желала. Солнечным днем, какие бывают только в начале осени, когда земля еще хранит летнее тепло, но тени уже веют холодом и листья лишь тронуты желтизной, и оттого печальнее их увядающая красота и явственнее ощущается дыхание разверстой могилы. Простую чашу поднесла возлюбленному ведьма, без драгоценных камней и позолоты, без узоров в виде диковинных зверей и цветов, и лишь черно поблескивала густая отрава. И он сам принял чашу из ее рук, и улыбнулся юной голубоглазой девушке, и одним глотком осушил до дна, не почувствовав горечи. И, рассмеявшись чему-то, поскольку был он тогда немного пьян, привлек ее к себе и поцеловал. И тогда спали чары. Крик вырвался из его горла, но теперь он походил более на всхлип, слабый и жалобный. Холод растекался по его немеющему телу, но разум оставался ясен. Оттолкнув ведьму, юноша отступил на шаг, но ноги уже не держали его, и он упал, и упала рядом с ним чаша, с легким стуком покатившись по полу. Когда же стихла агония, и последнее дыхание умерло в груди, ведьма чуть улыбнулась, но не в ее улыбке не было торжества, лишь неизбывная печаль, и прошептала: «Спи, мой друг».
Никто не знает, кем юноша был похоронен на том холме, могла его была забыта, и никто кроме редких птиц насекомых не приближался к ней уже много лет. Осталась только история, но, говорят, в безлунные ночи можно увидеть закутанную плащ цвета теней женщину, высокую и статную, молча стоящую над безмолвной могилой.
***
Люди были здесь нечастыми гостями, если не сказать, что и вовсе старались обходить стороной это проклятое место. Но сейчас здесь стояли двое, юноша и девушка. Он был молод и хорош собою, немного неровно остриженные каштановые волосы отливали рыжиной, а темные глаза – зеленью. В уголках его губ притаилась чуть насмешливая улыбка. Девушка же была очень бледна, но при этом в ней не было ничего хрупкого, наоборот, казалось, что в этом безупречном теле скрывалась огромная, нечеловеческая сила. Волосы ее были черны и сверкали, как залитый лунным сиянием омут. Глаза ее были бездонны, и чем дольше человек глядел в них, тем больше терялся, отдавая себя в их власть, и тем неувереннее мог бы назвать их цвет, поскольку они казались то темно-синими, то зелеными, то болотно-черными.
Девушка только что закончила рассказ, и стояла теперь, чуть склонив голову. Казалось, с каждым сказанным словом она менялась, и рассказ этот, в котором не было, по сути, ничего необычного, значил для нее много больше, чем мог значить для обыкновенной, пусть и очень романтичной и чувствительной девушки. Впрочем, такой она и не выглядела.
- Очень красивая история, - сказал юноша, но особого воодушевления в его словах не было заметно.
- Да? – чуть рассеяно произнесла она и, потянув его за руку, пошла прочь.
Он хотел было добавить еще что-то, и, глядя на его улыбку, можно было предположить, что это было бы нечто язвительное, но он был не настолько бестактен.
- А если бы я была ведьмой, - спросила вдруг она, - ты испугался бы?
- Но ведь ты не ведьма, - заметил он.
Они сошли уже с холма, углубляясь постепенно в лес, где сейчас, в самом начале осени, когда деревья не сбросили еще листвы, было темно и странно. Должно быть, когда-то здесь был сад, поскольку меж кустов ежевики виднелись редкие бутоны белых роз, еще сохранившие прелестную красоту.
- О, - пробормотал юноша, срывая одну из роз, и с легким поклоном протянул ее прекрасной спутнице.
Но рука ее застыла, так и не коснувшись цветка, и печаль, та печаль, которую испытывают, должно быть, эльфы, глядя на море, наполнила темные и глаза. Повеяло холодом.
- И все же? – спросила она.
Юноша рассмеялся, беззаботно и молодо.
Тогда она быстро протянула руку и взяла цветок, словно схватила ядовитую змею, словно нежные лепестки жгли ей пальцы. И лицо ее изменилось. Нет, черты его остались прежними, и ничего отталкивающего или безобразного не появилось в нем, никаких признаков старости или тлена, но нечто изменилось, неуловимо и неотступно, какая-то гибельная красота появилась в ее лице, столь манящая и дурманящая, стол холодная и чужая, что и у самого неверующего человека, никогда не задумывавшемся ни о чем необычном, не могло остаться сомнений, кто перед ним.
- Так что же? – повторила она – и прочла ожидаемый ответ в его взгляде, проникла сквозь покровы времени, увидев на миг будущее, обычно столь неясно и изменчивое, почти столь же отчетливо, как прошлое, и вновь пожалела о затуманившей ее разум человечности.
Юноша молчал, пораженный и напуганный. Молчала и ведьма.
Но в словах и не было нужды.
Люди говорят, что история – это змей, что, свившись в кольцо, кусает собственный хвост. Люди говорят, что все повторяется. Много чего говорят люди, много чего не понимают, еще большего боятся в своем непонимании. И страх этот, и непонимание, и неприятие всего того, что непонятно им, что напоминает им об их бессилии и краткости их века, не исчезнет и не сотрется. И не только взлеты и падения империй, и не только вера в разум и неверие в него будут сменяться и возвращаться, как времена года, но и то чувство, что сильнее любви, как ни кричали бы романтики о ее всесилии, и имя этому чувству – страх. И как вчера он полыхал кострами на городских площадях, так будет он полыхать ими и завтра, а между этими вчера и завтра будет лишь пустота и горечь, горечь одиночества и презрения к людской слабости, и горечь бессилия перед ней, и горечь убитых чувств, и черное, черное пламя в глазах ведьмы, и черный чад над ее колдовским варевом, и черный туман, заклятием срывающийся с ее губ.
Там, где стояла когда-то деревня, а теперь лишь потемневшие остовы зданий поднимаются из земли. Там, где на холме сладко пахнет клевером, и стрекозы проносятся в текучем и пряном зное. Там есть могила, которую стороной обходят даже дикие звери, и только цветы, робкие полевые цветы усеивают ее, единственные, кто не боится проклятия ведьмы.
_________________
No black – no balance
|
Пиши лучше свои замечательный шикарные стихи!!! 
Или здесь есть какой-то поддекст которого я не заметил?